Это всё было не с нами, нам показалось.

Настанет вечное утро,
Когда нас тоже забудут,
Река течёт слишком круто.
Прозрачно, прозрачно и мутно.
Почему кто-то хочет остаться?
Хочу так просто расстаться.


Утро начинается с того, что Эмили причёсывается, наблюдая за Кристофером в зеркало. Тот закуривает, распластавшись на кровати и тоже смотрит на неё. Взгляды встречаются в узкой отражающей поверхности.

Её глаза - болотно-зелёные, имеющие способность приобретать яркий ядовитый оттенок или становится почти прозрачно-серыми, в зависимости от настроения. Его глаза - тёмно-синяя толща льда, под которой невозможно различить практически ничего, если не постараться.

Эмили и стараться не нужно. Она в этом деле натренирована. Без особого труда даже с такого расстояния видит во взгляде Криса сожаление. Она понимает. Чувствует то же самое.

- В конце концов, все имеют право на ошибку, - говорит он, стряхивая пепел в жестяную банку из-под кофе.

Фарадей смотрит на свои волосы - в этом освещении они так красиво переливаются, что кажутся почти_не испорченными. Но она знает, что кончики безбожно секутся, а непрокрашенные корни давным-давно отрасли. Эмили не была у парикмахера больше полугода. Казалось, что если она продолжит красить корни и стричь кончики, то длина так никогда и не станет желанной.

Но ведь нельзя весь мир устроить так, чтобы свет всегда падал так, как нужно ей. При естественном освещении все изъяны всегда проявляют себя. Выползают наружу. И речь не только о волосах. Эмили смотрит на Кристофера в зеркало, откладывая расческу.

- Тебе это не нужно, - говорит она такую очевидную вещь, что самой от себя тошно. - Мне тоже. Вообще никому не нужно.

Главное - уметь прощаться с секущимися концами. Эмили вздыхает, оборачиваясь. Крис тушит сигарету.

Раньше Фарадей казалось, что если не стричь волосы, - она будет целостнее. Раньше Фарадей казалось, что если не рвать с Кристофером, - ей будет лучше.

- Все имеют право на ошибку, - повторяет она слова Криса, подводя итог.

Эмили берёт телефон со стола и смотрит на время, отображённое на дисплее. Делает глубокий вздох.

- Ну, для чего-то нам это было нужно, да?

Крис улыбается.

---

Земля, я Юпитер.

Солнце моё, взгляни на меня,
Моя ладонь превратилась в кулак.
И если есть порох, дай огня,
Вот так.
Эмили закуривает, стоя прямо посреди комнаты. Стряхивает пепел на пол и смотрит выжидающе, бросая вызов Крису. Он, в свою очередь, трёт виски, устало прикрывает глаза и спокойно сообщает:

- Ну есть же пепельница. Возьми на подоконнике.

Они выпили примерно поровну, но на Фарадей алкоголь, кажется, не подействовал от слова "совсем". Сойеру, напротив, хватило сполна.

- И о чём ты поговорить хотел?

Эмили, всё-таки, прислушивается к просьбе - берёт жестяную банку, служащую Кристоферу пепельницей - и присаживается рядом с ним на кровати. Расстояние - чуть менее двух сантиметров. Расстояние - чуть более, чем полное непонимание.

Звезда по имени Эмили Фарадей снова освещает планету Кристофер Сойер, но не греет ни капли. Планета Кристофер Сойер промёрзла насквозь. Звезде Эмили Фарадей уже давным-давно хочется дарить тепло и свет другим планетам, эту она забросила.

- О том, что, чёрт возьми, происходит, вот о чём.

За стеной грохочет музыка; их одноклассники брякают жестяными банками и звенят стеклянными горлышками бутылок с пивом. Кто-то уже во всю хлещет водку с апельсиновым соком, несколько девчонок и вовсе весь вечер пьют вино, которое принесли сами.

Всё это не важно. И то, что одна и та же песня играет уже в пятисотый раз, и то, что квартира начинает напоминать притон. Не имеет значения.

Даже если в этой Вселенной творится полная неразбериха и царит хаос, планете Кристофер Сойер важна лишь близость со звездой Эмили Фарадей.

- А что происходит? Всё замечательно.

Население планеты Кристофер Сойер видит, что звезда Эмили Фарадей, служившая ей некогда источником тепла и света, видоизменилась. С ужасом оно замечает, что их звезда адаптировалась под какую-то другую планету и больше не подходит им.

- Эти твои побрякушки, вычурные платья.... Просто объясни, зачем всё это.

Мигают радары - звезда Эмили Фарадей сейчас взорвётся от злости.

Кристофер не смотрит на неё - просто не может. Это уже не та девочка, в которую он когда-то влюбился. Не та девочка, которая была ему родной. Да и вряд ли всё ещё девочка.

В каждом движении Эмили теперь читается деланный пафос, в каждом слове - напыщенность. Кристоферу отчаянно хотелось помочь ей - он чувствовал, как всё внутри у неё ломается от этих изменений.

- Ты ещё скажи, что тебе не нравится.

Эмили затушила сигарету о стенку жестяной банки и поставила импровизированную пепельницу на пол. После она взяла руку Кристофера в свою и положила к себе на колено.

- Ты ещё скажи, что твоя шлюха Гвендаллин выглядит лучше.

Эти слова вырвались быстрее, чем Фарадей успела сообразить. Они шли прямо из души - души, наполненной обидой и завистью. Эмили не успела подавить все эти чувства, и вот что вышло.

Кристофер, тем временем, убрал свою руку. Он всё ещё не мог взглянуть на Эмили, и потому чувствовал себя жалким трусом. В стремлении придать голосу уверенности, которой не было в нём самом, Сойер даже не задумался над тем, что говорит:

- Венди не шлюха.

Мгновение - и Эмили отметнулась от него. Звезда Эмили Фарадей вновь оказалась непростительно далеко от планеты Кристофер Сойер.

- Так вот значит как. Венди!

Наконец-то в её голосе чувствовалось хоть что-то настоящее, и этим настоящим была злость.

- Значит, моё чутьё не подвело меня... Кто бы сомневался! Ты с ней трахаешься!

Кристофер молчал, не видя смысла отрицать правду. Он вообще никогда не лгал Эмили - нет, только не ей. Недоговаривал насчёт Гвендаллин - да, но и то от этого было как-то не по себе.

- Знаешь что? А знаешь что? Ты же так давно этого хотел! Ты же всю жизнь мечтал присунуть мне! Ну так давай!

Эмили тараторила всё это с невероятной скоростью. Она соскочила с кровати и встала перед Кристофером. Взвизгнула боковая молния на платье, и платье, державшееся на груди, упало на пол. Кристофер всё ещё не смотрел.

- Ты же злился, что у нас с тобой так и не было секса! Ты же ненавидел каждого, кто прикасался ко мне и к моему телу.

Голос её стал спокойнее и холоднее. Настоящая Эмили снова частично исчезла под толщей фальши.

- Не надо спать со мной из жалости.

Кристофер, наконец, обратил свой взгляд к ней. Эмили стояла перед ним в одних кружевных трусах чёрного цвета и в чёрных же чулках, закреплённых на поясе, держащемся на талии. Цвет белья красиво контрастировал с белизной кожи. По-честному, Кристофер хотел её прямо здесь и сейчас.

Кристофер хотел бы Эмили даже если бы она стояла перед ним в лифчике и трусах, не сочетающихся по цвету. Он хотел бы её в любом случае. Но разум кричал, что этого делать не стоит. Перед глазами непроизвольно встал образ Гвендаллин, но тут же испарился, как только Эмили, подойдя ближе, села к нему на колени:

- Какая жалость, милый? Я просто хочу, чтобы ты был только моим.

---

это моя вечеринка.

- Чуваки, это Гвендаллин, она классная.

Говоря это, Крис держит её за плечи, подталкивая вперёд. У Гвендаллин голова кружится от обилия знакомых лиц незнакомых ей людей. Одноклассники Сойера, ребята с его параллели. Никто не улыбается ей, и Риддл нервно сглатывает. Вопрос "Что я здесь делаю?" рождается в ней уже тогда.

- Держи, это тебе, - говорит кто-то, подавая банку с пивом.
- Ты с десятого, да? - спрашивают где-то слева.

Гвендаллин выдаёт что-то вроде "спасибода" и пытается найти место, где можно было бы спрятаться от всех них. Квартира Кристофера, наполненная таким количеством людей, кажется совсем другой. Уже совсем не родной. Непривычной.

Кухня оказывается спасательным кругом - единственным пустующем помещением. Там Гвендаллин вешает куртку на спинку стула и открывает окна нараспашку, несмотря на то, что погода сегодня, вопреки всему, какая-то пасмурная. Она усаживается спиной к двери, чтобы видеть небо и открывает вручённую кем-то банку.

Дальнейшие события смешиваются в её голове обрывками. Осколками. Пазлом с недостающими элементами. Вот открывается дверь за спиной и кухню наполняет запах, который отказывается выветриваться. Запах чего-то розового, приторно-противного. Дальше - голос, соответствующий этому аромату - такой же фальшивый:

- Привет, Гвендаллин.

Обладательница этих голоса и запаха усаживается напротив. Гвендаллин присудила бы ей звание человека номер один, которого она не ожидала здесь увидеть. Хотя, если хорошо подумать, с чего бы Кристоферу не позвать Эмили на вечеринку, где собраны все его одноклассники. С чего бы?..

- Привет.

Эмили улыбается одними губами, ставя перед собой бокал с вином. Гвендаллин делает большой глоток пива. Чтобы продолжить разговор им обеим нужен алкоголь.

- Я, честно говоря, удивлена, что Крис позвал тебя, но это его дело.

Высокомерность Фарадей выводила из себя, но Риддл владела собой и потому спокойно спросила:

- И что ты хочешь от меня в таком случае?

Эмили не теряла этой противной фальшивой улыбки даже делая очередной глоток. Гвендаллин смотрела на неё настороженно - так, будто Фарадей враг, проникший на территорию, принадлежащую исключительно Риддл. Но горькая правда заключалась в том, что эта территория не принадлежала Гвендаллин. Как и Кристофер. Всё это больше Эмили, чем её.

- Подумала, что тебе, должно быть, неуютно среди чужих тебе людей.

Её "чужих" было хуже любой пули, острее любого ножа. Гвендаллин осушила оставшуюся часть содержимого банки одним глотком и резко встала.

- Знаешь, да. Ты права. Я, пожалуй, пойду.

Эмили пожала плечами. Мол, дело твоё, поступай как знаешь. Гвендаллин взяла свою куртку и буквально вылетела из кухни. Потом - из квартиры. Надела она её только в подъезде.

Фарадей даже представить не могла, что всё выйдет так гладко. Когда Марго позвонила ей и сообщила, что Крис позвал Гвендаллин, Эмили, первым делом, хотела вовсе не приходить. После - хотела прийти, влепить Сойеру пощёчину и уйти, хлопнув дверью.

Однако когда злость немного улеглась, в голову пришла идея получше. Эмили решила аккуратно разузнать, что здесь забыла Гвендаллин, непосредственно, у неё самой. А теперь Риддл ушла, и причины для беспокойства испарились. И вот, когда Эмили почти расслабилась, в дверном проёме появился Крис:

- Слушай, а ты Гвендаллин не видела? Десятиклассница с нашей школы, брюнетка.

Фарадей глубоко вздохнула, закатила глаза и устало ответила:

- Свалила твоя Гвендаллин. Только что. И тебе не плохо бы объяснить, что...

Но Кристофер уже не слушал. Он испарился с такой же скоростью, с какой до него унесла отсюда ноги Риддл.

---

и зря мне не сказали, что ты такая красивая.

Ты помни меня иным,
Я на корону поменял нимб под аккорды пианино танцуя
Я тебе должен полжизни минимум
И кучу добра, но это так, в сумме.

Когда Гвендаллин принимает решение вторично впустить Кристофера в свою жизнь, ей почти плевать. Она не устраивает судорожные поиски знаков, но на всякий случай флегматично оглядывается, мол, а надо ли?

Тщетно. Красная табличка с жирным шрифтом выведенным словом "БЕГИ!" не загорается над головой, в душе не селится паника, небо над домами не извергает молнии, хоть и плачет неистовым ливнем третий день. Даже ливень этот не несёт в себе привычной грусти, напротив - он какой-то отупляюще спокойный.

Вселенная дремлет, и означать это может только одно: всё так, как должно быть. В крайнем случае - ничего плохого не случится.

- Знаешь, мне надо сказать то, о чём ты меня предупредить не удосужился в своё время.

Гвендаллин смотрит в пол, и взгляд у неё - будто отражение прежнего взгляда Кристофера - пустой. Улыбка, непонятно с чего играющая на её губах - будто противовес этой пустоте.

Кристофер смотрит на неё так внимательно, как не смотрел доселе никогда. Кристофер смотрит на Гвендаллин, сидящую на стуле и глядящую в пол, а не на него. Он смотрит на Гвендаллин в простых синих джинсах и чёрном свитере и видит в ней то, чего не видел никогда до этого. То, чего не хотел видеть в ней. Он видит в ней спасение. В тот самый момент, когда Кристофер всё это осознаёт, она продолжает свою мысль:

- Я не собираюсь тебя спасать.

Фраза бьёт по ушам и отдаётся колкостью слева в груди. Кристофер бы ответить ей что-то вроде "Я и не прошу", но вместо этого он выдаёт:

- Ты нужна мне.

Ответ Гвендаллин не заставляет себя ждать. Она, наконец, удостаивает Сойера, сидящего на полу, взгляда и говорит:

- Я знаю. Дослушай.


На какое-то время в комнате, выглядящей как-то мрачно и неприветливо, повисает тишина, в которой Риддл пытается сформулировать свою мысль. Она смотрит на Кристофера пристально, - так же пристально, как смотрела раньше - но в ней уже не вспыхивает та искра. Вместо этого грудную клетку заполняет пустота, но уже не та, от которой больно.

- Я не собираюсь тебя спасать. Напротив, я могу потопить тебя ещё сильнее. Я приняла решение, и я прощаю тебя за всё, что было, впускаю в свою жизнь по-новой, но теперь выбор за тобой - стоит ли так рисковать?


Кристофер встаёт с пола, и какое-то время Гвендаллин кажется, что он сейчас уйдёт - на этот раз, без всяких сомнений, навсегда. Она уже готова к этому, но вместо этого Сойер падает на колени перед ней, берёт ее руки в свои ладони и говорит, глядя в глаза:

- Ты всего стоишь. Всего, чёрт возьми. Любого риска.

На какое-то время они оба застывают в таком положении - будто две восковые фигуры. Гвендаллин не знает, что ещё сказать ему, а Кристофер и так сказал больше, чем хотел.

- Пошли.

Гвендаллин подымается со стула, не высвобождая собственных рук из рук Кристофера. Он молча повинуется, следуя за ней.

Они проводят в постели много часов, но без секса и даже без поцелуев. Они молча обнимаются, пытаясь восстановить силы. И хотя Гвендаллин почти плевать, ей до безумия хочется подарить Крису хотя бы капельку своего тепла. Даже если у самой этого тепла осталось ничтожно мало.

Ей надеется, что ему сейчас хорошо и спокойно; ей надеется, что всё плохое в его жизни позади. Что всё плохое в их жизнях позади. В какой-то момент она говорит:

- Я тебя не оставлю, Крис. Обещаю.

И моментально засыпает. Кристофер смотрит на неё, и ему хочется вернутся в прошлое и набить себе рожу. Ему хочется сказать себе годовалой давности: "Просто не смей отпускать её никогда и ни при каких обстоятельствах". Вина за все прошедшие события накрывает его с новой силой, и в этот миг Кристофер не знает, куда деть себя. Потом смотрит на Гвендаллин, спящую на его груди, и на место вины приходит спокойствие.

Она его не оставит. Она его не предаст.

Дождь за окнами потихоньку смолкает.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Наброски

6.07.16

Блин, как бы это начать? Подожди, не перебивай, дай я хотя бы с мыслями соберусь.

Поправляю волосы, но не потому что они лежат каким-то неугодным мне образом. Просто привычка - жест, который я использую, когда нервничаю.

Я не люблю смотреть в глаза. Я вообще не особо люблю общаться с людьми. А ещё я не умею рассказывать. Мне легче написать. Поэтому сейчас, скорее всего, всё будет сказано вкривь и вкось. Я не оратор, я писатель. И сколько я себя помню, всегда испытывала острую необходимость делать какие-то записи.

Дрожащими пальцами извлекаю из полупустой пачки сигарету, обхватываю её губами и подкуриваю. Делаю затяжку, пытаясь уложить всё в своих мыслях по полочкам.

Раньше это делало меня особенной. Особенной в собственных глазах. Сначала - когда все ещё смотрели мультики, а я уже не могла оторваться от чтения книги - взрослой. Потом - когда одноклассникам легче давались математические примеры, а мне анализ пройденных по литературе произведений - просто другой.

Я стряхиваю с сигареты пепел и изучаю обстановку. Вглядываюсь во что угодно, только бы на собеседника не смотреть.

Знаешь, я выросла в таком районе, в котором найти человека с высокими моральными принципами - это удивительная редкость. Так что, когда я была классе в пятом, у моих уже было круто пить и делать первые неумелые затяжки. А я была выше этого. Тогда была.

Когда я закрываю глаза, у меня кружится голова. И я думаю о том, как бы плещущийся в желудке алкоголь не попросился наружу.

Ты так смотришь на меня, будто я что-то важное говорю.

Тут я коротко смеюсь, чтобы скрыть свои истинные чувства. Смеюсь, вместо того, чтобы сказать, что ненавижу вести монологи и молчание в ответ на мои попытки всё собрать воедино меня пугает.

Ну, в общем, мои сочинения всегда выделяли. Их зачитывали на весь класс, заставляя меня заливаться краской и гордиться тем, что я что-то умею. Заставляя меня радоваться, что то, что мне нравится делать, оценили. Так всё и началось. Я захотела стать писателем, захотела стать журналистом....

Я тушу то, что осталось от сигареты и мысленно сетью на то, что больше отвлечься не на что. Однако смотреть на него я всё равно не собираюсь. Не-а. Нафиг надо.

Но истинную ценность писательства я познала, когда впервые влюбилась. Когда начала строчить эти стишки, рассказики.... В общем, нашла способ избавиться от боли.

Краем уха ловлю едва слышное "Любовь - отстой", жму плечами, изучая глазами столешницу. И искренне не понимаю, как мы дошли до такого разговора.

А теперь этого нет. Любовь есть - к другому человеку, но способа избавиться от боли нет. Писать не получается.

Шумно выдыхаю, по инерции хватаясь за пачку, но сигарету не беру. Чувствую, как меня бьёт мелкая дрожь. Я не хочу так жить.

Я хочу умереть.

Слова сказаны на автомате, но так уверенно, что самой страшно. Сердце бьётся с бешеной скоростью. Он молчит. Надо что-то исправить, надо....

Нет, не хочу, на самом деле. Просто жить так не хочу. Это сложно, чёрт возьми. Я так не умею.

Дальше - в лучших традициях собственных рассказов. Я всё ещё не смотрю ему в глаза, но умудряюсь раздевать. Мне всё ещё страшно, но я могу это скрыть. Точнее - мне кажется, что я могу.

Топить боль в сексе - это так в моём духе.

Он ничего не отвечает, но и мне сказать ничего не даёт. Целует жадно и сжимает в объятьях так, что почти больно.

Я стараюсь не думать. Честно стараюсь, но не выходит. Хочется заплакать, но это совершенно не к месту. Уже поздно что-то менять.

Литры выпитого алкоголя дают о себе знать, но не настолько, чтобы погрузиться в полное забытие, отдаваясь чужим рукам. Я не смогу списать всё это на случайность, на своё состояние. Не смогу, но, в конце концов, разве оно нужно?

Буду честнее. Хоть раз. Если кто-то меня спросит, я скажу, что не смотрела ему в глаза. Даже на лицо не смотрела. Если кто-то спросит, то я скажу, что отпечаток зубов на плече приносит невыносимую боль. И что целоваться мне понравилось гораздо больше, чем всё остальное.

---

Моё предназначение - молить, чтоб был невредим, и счастлив был.

- Я всегда думала, что это прекрасное и возвышенное состояние души, благородное и восхитительное, даже если оно и лишает тебя счастья. Ведь сколько баллад я сложила о подобном. А это просто химия организма, Геральт, простая и всеохватывающая. Так может чувствовать себя больной, выпивший яд. Да потому что человек, выпивший яд, готов на все взамен за противоядие. На все, даже на унижение.
- Эсси, прошу тебя...
- Да, я чувствую себя униженной, униженной тем, что во всем тебе призналась, забыв о достоинстве, которое велит страдать молча... Тем, что своим признанием причинила тебе беспокойство, неловкость. Я чувствую себя униженной тем, что ты смущен. Но я не могла иначе. Я бессильна. Я отдана на милость сразившей меня болезни. Я всегда боялась болезни, того момента, когда стану слабой, бессильной, беспомощной и одинокой. Я всегда боялась болезни, всегда верила, что
болезнь будет самым худшим, что может со мной приключиться...
Он молчал.

Анджей Сапковский, "Меч предназначения".

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Все тинейджеры умерли завтрашним вечером.

Тепло твоих рук, на смартфоне - слёзы.
Прости меня просто за всё, что случилось, ведь я даже и не был осознан.

Отметь на карте места, где мы с тобой никогда не бывали,
И в мёртвом городе я тебя выдумал, нервы свои зажимая тисками.
Я просто любил заполярное небо, пускай и в кислотных разводах.
Ненавидеть себя и продажных людей, вечно путаясь в стенах заводов.
Отметь же на Яндекс-карте места, где мы были пьяны, где мы были счастливыми, как никогда.
Наблюдая в прозрачной дымке на небе машины и поезда,
Я ведь просто хотел, чтобы рядом меня согревали родные колени и плечи,
В некрологах будет записано так: "Все тинейджеры умерли завтрашним вечером".
Раньше Гвендаллин никогда не задумывалась о том, на что человека могут толкнуть молодость, любовь и безрассудство. Осознание всей глупости поступков, мотивированных этими факторами, тем не менее не сделало жизнь легче.

С того дня, как Крис оборвал всё, что их связывало, прошла неделя. Это была рутинная череда дней, ничем не отличающихся друг от друга, не несущая в себе нисколько радости. Единственное, что Гвендаллин хотела постоянно - поскорее лечь спать. Спать, чтобы хотя бы немного не думать о том, что произошло.

Она каждый день прилежно вставала по будильнику, одевалась, шла в школу, отсиживала уроки, возвращалась домой, выполняла домашнее задание. По накатанной. Казалось, если держать осколки собственной жизни в исходном состоянии, рано или поздно они срастутся. Кристофер в школе не появлялся. И ей даже не приходилось гадать, почему.

В понедельник Гвендаллин написала ему сообщение:

"Я люблю тебя. Надеюсь, когда-нибудь ты поймёшь, что это не просто слова".

Она правда думала, что ограничится только этим коротким посланием. Правда верила в то, что достаточно сильна, чтобы переварить всё это в одиночку. В конце концов, она же сама ушла, не выслушав никакие объяснения. То, что эти объяснения ей понадобятся постфактум, Гвендаллин не предполагала.

Как не предполагала и то, что пустота, наступившая после той истерики, не заполнит собой всё, что есть внутри, навсегда. За пустотой пришла боль, постоянно деформирующаяся, а потому - особенно страшная. Гвендаллин могла проснуться с тупой болью. С болью, с которой ещё хоть как-то можно было примириться, которая не мешала делать что-то, а потому казалась ей какой-то щадящей. По дороге в школу боль становилась острой - такой, от которой слёзы непроизвольное наворачиваются на глаза, и всё, пиши пропало.

Утром четверга она поняла, что так продолжаться не может. Необходимость в каком-то разговоре с Крисом была очевидна, но он всё ещё не появлялся в школе. И тогда Гвендаллин написала ему снова:

"Прекрати гаситься. Встретятся со мной, пожалуйста. Не хочу вообще говорить о том, что было, мне просто нужно тебя увидеть".

На этот раз он ответил. Телефон нервно пиликнул, извещая о новом сообщении:

"Когда ты хочешь увидеться?"

Недолго думая, Гвендаллин написала:

"Сегодня".

Родители должны были уехать - вопреки всему не в пятницу, а в четверг. Учитывая то, что с каждым часом Гвендаллин становилось всё хуже, а квартира Кристофера теперь казалась ей запретной территорией, возможность побыть у неё виделась спасительным шансом.

Он позвонил днём, чтобы обговорить детали. От его голоса всё внутри передёрнулось, но Гвендаллин старалась не подавать виду, считая, что и так показала ему слишком много непозволительной слабости. Пообещав быть к вечеру, Крис попрощался, а Гвендаллин впала в режим ожидания, в котором боль уже не была такой сильной и всепоглощающей.

Она убивала время творчеством. Раньше писательство было её отдушиной - безальтернативным способом выразить все эмоции. Раньше писательство было её спасением. Теперь подходящие слова удавалось выдавить из себя с большим трудом. Она уже не чувствовала в себе силы, когда писала что-то. Напротив - ощущала себя донельзя беспомощной от осознания того, что ни на что больше не способна.

Одно оставалось неизменным: в творчество можно было уйти с головой, не замечая ничего вокруг. Концентрируясь на выдуманном мире, Гвендаллин всегда забывала о реальном. И потому немало удивилась, когда, записав последнее предложение в тетрадь, глянула на часы на дисплее телефона и увидела, что время уже - час ночи.

Боль нахлынула с новой силой, к глазам подступили слёзы. Отчаянно хотелось сделать что-то, но она не имела ни малейшего понятия, что. Не имея сил сопротивляться сиюминутному порыву, она быстро настрочила всего одно слово - с п а с и б о.

Гвендаллин помнила, как яростно тыкала непослушными пальцами по сенсорным кнопкам мобильного. Помнила, как по какой-то непонятной инерции прикрыла нижнюю половину лица правой ладонью. Помнила, как утробно зарыдала. Дальнейшие события смешались в памяти. И ночь, проведённая в рыданиях, и половина следующего дня. Кажется, она тогда начала плакать, едва открыв глаза после сна. В какой-то момент слёзы, стекающие по щекам, даже показались чем-то перманентным. Чем-то само собой разумеющимся.

Периодически Гвендаллин открывала тетрадь с собственными рассказами, - смотрела сквозь строки ничего невидящим взглядом - а потом снова закрывала. Это была та боль, которую невозможно высказать. Где-то на задворках сознания она понимала это изначально, но инстинкт самосохранения отчаянно искал хоть какой-то способ остановить это состояние.

К вечеру лимит слёз, отведённый ей на этот день, очевидно, был полностью исчерпан. Всё ещё побаиваясь сорваться, Гвендаллин накинула на себя куртку и вышла из дома за сигаретами. По пути к магазину она старалась не слушать песни, от которых захотелось бы рыдать - возможно, это и помогло.

Вернувшись домой, Гвендаллин села на диван в гостиной и уставилась куда-то в прострацию. Телефон завибрировал, уведомляя о новом сообщении, но, прочитав "Скоро буду" от Кристофера, она почему-то не восприняла это всерьёз. Мобильный был откинут куда-то в сторону. Гвендаллин глубоко вздохнула и спросила саму себя:

- Что мне теперь делать с этой жизнью?

Звуки собственного голоса показались чем-то совершенно чужеродным в ограниченном пространстве этого дома. В ограниченном пространстве этого мира.

*
Гвендаллин резко распахнула глаза. Она сама не заметила, как заснула, откинувшись на спинку дивана. Она даже не помнила, как это произошло и не понимала, как долго это длилось перед тем, как в дверь настойчиво постучали.

Она соскочила на ноги и двинулась в прихожую. Перед тем, как дверь была открыта, постучать успели ещё пару раз, будто в подтверждение того, что стук ей не приснился. За порогом стоял Кристофер.

Он кажется Гвендаллин чем-то призрачным, нере­аль­ным и, она го­то­ва бы­ла бы по­клясть­ся - со­вер­шен­но неося­за­е­мым, но вме­сто это­го при­тя­ги­ва­ет его к се­бе за шею, и прижимается так крепко, как только можно. Это вместо приветствия. Вместо всех слов, которые можно было бы сказать.

*
- Холодно, - говорит Гвендаллин только для того, чтобы что-то сказать. Она жмётся к Кристоферу под одеялом, и в этот самый момент в мире нет никого счастливее неё.

Если бы только можно было, Гвендаллин бы поставила этот момент на вечный повтор. Момент, в котором Кристофер так близко, что хочется плакать от счастья. Момент, в котором Кристофер, которого она чуть было не потеряла - это уже не тот Крис, с которым ей приходилось иметь дело до этого.

- Всё хорошо, - отвечает он ей, и она почему-то верит. Она ему правда верит, а сердце бьётся с такой бешеной скоростью, что, кажется, вот-вот переломает грудную клетку.

Так они засыпают вместе в полумраке её спальни. Кто первый, кто второй - совершенно неважно. Важно, что Кристофер рядом с Гвендаллин. Важно, что поутру, проснувшись и увидев, что за ним наблюдают, он сонно бормочет "Венди..." и тянется за поцелуем. Важно, что погода за окном самая прекрасная из всех, что Гвендаллин может себе представить - проливной дождь. И самая располагающая, чтобы пролежать в кровати если не весь день, то хотя бы его половину точно.

В то утро, когда Гвендаллин открывает глаза и видит спящего рядом Кристофера, она узнаёт, какова цена счастья. В то утро Гвендаллин может сказать Вселенной: "Это того стоило".

---

– Рома, – спросила я, – а без чего мир был бы для тебя пуст?

– Ты же знаешь ответ – без любви.

– А что такое любовь?

– Любовь – это ответственность перед другим человеком. Если любишь, надо принимать его таким, какой он есть, прощать все его недостатки, помогать ему и добрым словом, и делом. Любить – значит доверять тому, кого любишь, не использовать чувства в корыстных интересах, а отдавать себя полностью любимой. Любовь стоит того, чтобы за неё бороться.

– Ты собираешься бороться за любовь Людмилы? После того, как она отвергла твои чувства, легко, словно просроченный йогурт? Поздравляю тебя: ты будешь несчастен, она тебя не любит.

– Она ещё не знает своего сердца.

– Я тоже не знаю своего сердца, но я бы никогда не допустила, чтобы ты страдал.

– Юлька, ты брось это, кто тебе внушил такие мысли?

– Адель.

– Адель с разорванным сердцем? Она ошибается. Любовь – это когда без человека не можешь прожить и пяти минут. И это не предполагает физического присутствия. Это когда каждую секунду думаешь о нём, восемь дней в неделю.

– Откуда ты знаешь?

– Это знают все, кто умеет любить.

– Как ты хорошо сказал. А можно, я буду писать тебе, звонить, приходить иногда? Ведь за любовь надо бороться?

– Тот, кто любит, делает это без просьбы. И не надо трагедий. Несчастной любви нет, её придумали глупые люди. Если ты любишь, то ты уже счастлив, даже если любовь не взаимна. Запомни это и не забывай.

(с) Салават Вахитов, "Разорванное сердце Адель"

www.proza.ru/2015/05/03/1651

---

Похоже, Буковски писал про нас.

Это же просто жуткая грязь,
Неужели ты не чувствуешь кожей?
Похоже, Буковски писал про нас,
А может,
Мы персонажи графомана,
Который у классиков ворует сюжеты.
Это же просто грязь ебаная,
Ты что, не чувствуешь этого?

- Чарльз Буковски.

Гвендаллин вытягивает ноги в чёрных капроновых колготках и зевает. Крис сидит спиной к ней, уставившись в монитор компьютера. Иллюзия идиллии, почти_семья. Обоим уютно в обществе друг друга, но нет ничего, даже издали напоминающего любовь. Ощущение такое, что она когда-то безусловно была между ними, но давно кончилась, оставив на своём месте крепкую связь иного рода. Как будто они давно утра или способность любить друг друга взаправду.

- И что это значит?

Сойер не оборачивается, не делает свою фразу наигранно-удивлённой. За месяц знакомства с Риддл он привык ко всякого рода странностям. Иногда они даже нравились, иногда - раздражали до невозможного. Всё зависело от настроения Криса и того, что именно скажет Гвендаллин.

- Похоже, он писал про нас.

Гвендаллин переворачивается на живот и тянется к сумке, которую небрежно бросила подле кровати. Ей бы аккуратно оставить её на тумбе, ей бы повесить её на крючок в прихожей вместе с пальто, которое, кстати, валялось на стуле. Ей бы вести себя по-скромному в чужом доме, но вот только она не чувствовала, что этот дом ей чужой. И себя здесь чужой не чувствовала.

Сегодня она заявилась сюда прямо после школы и не видела в этом решительно ничего постыдного и предосудительного. Тем более, что Крис на занятия явиться не изволил, а значит, никто не заметил бы их, идущих вместе в одну сторону. Тем более, что после утомительного учебного дня, наполненного получением бесполезных знаний и не менее бесполезными разговорами, ничто так не расслабляет как хороший секс и хоть какой-нибудь кофе. И пусть кофе будет растворимым и самым дешёвым, а чашка с ним так и останется стоять на кухонном столе, ни разу не тронутая.

- А, это тот, которого ты читаешь. И что же там?

Кристофер включил музыку. Гвендаллин вздрогнула от громкости, установленной по умолчанию, но он почти сразу убавил звук. Если Риддл всегда равнодушно относилась к музыке, и зацепит её можно было либо хорошим текстом, либо атмосферностью, то Сойер в этом плане был почти_одержимым. Она не всегда понимала этого, так же, как он не всегда понимал её болтовню о литературе. Но это никогда не являлось причиной ссор - оба с радостью делились своими интересами и подробно объясняли друг другу всякие мелкие нюансы.

- В общем, если коротко, - секс, бухло, наркота. Жизнь во все тяжкие. Грязный реализм. Ты прочти, тебе понравится.

Немного порывшись в сумке, Гвендаллин достала оттуда небольшую книжку в мягком переплёте, озаглавленную словом "Женщины". Чуть выше - имя автора шрифтом поменьше. Она положила книгу на прикроватный тумбочек - туда, куда бы ей, по-хорошему, надо было бы поставить сумку.

- У меня тоже есть кое-что про нас. Ну, как мне кажется.

Кристофер переключил трек и, наконец, встал со своего места, направляясь к кровати.

- Хочу тебя под эту песню, Венди.

Где-то краем уха она всё же слышала слова, но они почти не имели значения, когда губы Криса накрывали её собственные. Когда его тонкие длинные пальцы почти больно сжимали её бёдра, а её собственные руки зарылись ему в волосы. Вокалист надрывался на заднем плане:

You come around when you find me faithless,
You come around when you find me faceless.

Кристофер кусает Гвендаллин за нижнюю губу, коленями раздвигает ей ноги и наваливается всем весом. Когда они, наконец, разрывают поцелуй, Риддл смотрит удивлённо, потому что такого ещё не было. Потому что раньше Крис был призраком, не способным причинить боль, а теперь его руки скользят вверх по животу и останавливаются на груди, стискивая её.

- Хочу тебя сзади, Венди.

Говорит он это не как просьбу, скорее как предупреждение, потому что в дальнейшем она опомниться не успевает, как всё происходит. Кристофер тянет за волосы и целует в позвоночник. Всё слишком быстро, слишком резко, слишком мимолётно. Не то, чтобы Гвендаллин была против, но и в восторге от таких перемен она почему-то не пребывала.

После - ей тяжело поверить, что всё это и правда имело место быть. Она допивает остывший плохой кофе, сидя на кухне, пока Кристофер принимает душ. После - ей легче решить, что всё это было сном, вот только на ключице цветёт след от его зубов, а на внутренней стороне бёдер синяки в форме его пальцев.

В этот день Гвендаллин впервые больно. Венди впервые больно. В этот день в её душу вселяется неподдельный страх. Страх за то, что тот, кто так ласково называл её Венди и целовал в лоб на прощание, оказался не таким безвредным, как ей казалось по началу. Кристофер мог причинить ей боль - это открытые убивало. Причём боль не только физическую, ведь когда он кончал, наматывая её волосы на кулак, с его губ сорвалось непростительно-непроизвольное:

- Эмили...
***
У Кристофера была любовь. И было то, что в глазах Гвендаллин делало эту любовь безусловно настоящей - отсутствие взаимности. Она всегда считала, что в безответной любви просто-напросто нет места фальши. Она там ни к чему. Когда любят оба, кто-то может притворяться, кто-то - врать, но когда любит один - всё это не имеет смысла.

Она была уверена в этом, потому что и сама любила невзаимно. Любила уже два года человека, который никогда не давал ей даже намёка на то, что когда-то они будут вместе.

- Рыжие волосы, голубые глаза. Ростом примерно с тебя. Комплекция тоже схожая. Я могу говорить о нём часами, но разве это имеет смысл?

Гвендаллин три раза щёлкает зажигалкой тёмно-синего цвета, прежде чем та даёт ей слабый огонёк. Она сидит на письменном столе Кристофера, опустив ступни на его ноги. Он - на стуле, одна рука у неё на колене, другая - на мышке компьютера.

- Всё имеет свой смысл. Помни это. И говори, пожалуйста.

Фоном играет музыка, которую ставит Крис. Он никак не может остановиться на одной композиции, и хмурит брови, сводя их у переносицы. На него подобное состояние находит время от времени: даже самые любимые песни кажутся какими-то скучными, и их прослушивание не приносит никакого удовольствия.

- Знаешь, лучше ты мне кое-что расскажи...

Голос Гвендаллин становится тише, интонация, с которой она говорит - задумчивее. Впервые она боится о чём-то спросить у Криса. Впервые она боится задеть что-то личное. Он смотрит на неё внимательно-выжидающе, и в синих глазах не различить ничего. Понимая, что реплики от Сойера не дождёшься, Риддл говорит дальше, чувствуя, как дрожат колени:

- Ты назвал меня Эмили на прошлой неделе... Эмили Фарадей?

Спросить "Ты всё ещё любишь её?" или "Она и есть та самая?" - было бы чем-то лишним. К тому же, выдавливать из себя важные слова Гвендаллин удавалось с трудом. Крис тяжело вздохнул и, шумно выдыхая, ответил:

- Блять.

Музыка, играющая в комнате, перестала иметь для него какое-либо значение, он приложил к лицу правую ладонь и сделал ещё один глубокий вздох. Гвендаллин стало не по себе, и она уже успела пожалеть о вопросе, когда Крис с мертвенным спокойствием изрёк:

- Да, это она. Ты прямо в цель. Мне стыдно, что я назвал тебя чужим именем. Прости, пожалуйста.

Крис боялся посмотреть на Гвендаллин, боялся увидеть в её взгляде осуждение или боль; боялся, но всё равно взглянул. Как в детстве - легче всего в воду заходить с разбегу. Легче всего сделать то, что сделать боишься, рывком. Крис резко повернул голову и посмотрел ей в глаза.

... И увидел в них странное, почти_болезненное понимание. Хрупкая, белая, как фарфор, рука Гвендаллин легла к нему на плечо. Сигарета тлеет в другой, и Гвендаллин подносит её к губам Криса. Он делает глубокую затяжку.

- Если хочешь, можешь рассказывать мне. Если хочешь, сделаем вид, что этого никогда не было.

В этот момент, в момент, когда она так сильно пытается ему угодить, что подавляет в себе все претензии и любопытство, Сойеру впервые становится по-настоящему страшно за то, что их с ней связывает. Он знает, Гвендаллин попала по полной. И не важно, кого она там любила до этого. У неё появилась новая зависимость, даже если сама она этого ещё не поняла.

---

Как все начиналось или же "Долгожданная пустота", как угодно.

Мы выключим свет, сядем напротив.
Твои пальцы щёлкают зажигалкой.
Мы вроде бы рядом, но как-то выходит,
Что хочется большего невероятно.
И всё, что вокруг, нас не заботит,
Ты отдаёшься мне без остатка.
Твоя улыбка страшно заводит,
И становится простой и понятной.

При ближайшем рассмотрении вывод о том, что Кристофер совершенно не во вкусе Гвендаллин, можно было переосмыслить. Точнее - нужно было.

- Давай куртку.

Голос его звучал как-то тихо и невнятно, Гвендаллин подняла на него взгляд и резко переспросила:

- А? Что?

Сейчас всё, что он говорил, было невероятно важным. Должно было быть. Но вырвать себя из мыслей оказалось не так просто, как хотелось бы.

- Куртку, говорю, давай.

В его голосе - спокойствие и умиротворённость, полная противоположность ей. В его взгляде - уверенность, на губах улыбка. Становится почти понятно, что в нём находят девушки. Главное сейчас - это не оказаться одной из тех, кто повёлся на всё это.

Гвендаллин не видела совершенно ничего предосудительного в том, чтобы выпить с Кристофером. Даже несмотря на то, что до этого вечера они ещё ни разу не общались и даже не были знакомы лично. Даже несмотря на то, что за ним плотно держался статус ловеласа и аморального ублюдка. Сейчас всё это не имело значения, потому что предложение Криса Гвендаллин воспринимала как подарок судьбы.

Ещё пару часов назад она не знала, что делать дальше и куда идти. Сидя в одиночестве на скамейке она плакала навзрыд, и всё, чего ей хотелось - это оказаться где-нибудь не здесь и кем-нибудь не собой. Где-нибудь, где не будет так холодно. Кем-нибудь, кто не будет так сломан.

До этого она, конечно, слышала слово "безысходность", но и представить не могла, что эта сама безысходность может настичь её. Что эта самая безысходность окажется такой всеохватывающей. Казалось, что даже небо против неё. Казалось, что это конец, край, обрыв.

И вот, в тот самый момент, когда Гвендаллин мысленно собралась сбросить свою жизнь в овраг, появился Кристофер, который поймал её. Появился Кристофер, который по воле случая именно в это время возвращался через парк домой с тренировок по баскетболу.

Гвендаллин не испытывала ничего. Ни удивления, ни страха, ни эйфории. Пустота да и только. Залить эту пустоту алкоголем было заманчивой идеей, и она решилась. Раз уж плыть по течению, то почему не до самого конца?

- Гвен, ты...

В этот раз она среагировала молниеносно. В этот раз она возразила весьма твёрдо:

- Не Гвен. Гвендаллин.

Была в этой какая-то остервенелость, какое-то леденящее отчаяния, от которого становилось не по себе, и Кристофер вдруг рассмеялся, сам толков не понимая, почему.

- Так официально! Слишком официально для девушки, у которой я собирался спросить, что она предпочитает - вино или пиво.

В его голосе не было слышно ни малейшего упрёка, напротив - он сказал это мягко, весело. Но Гвендаллин почему-то ощутила себя пристыженной и уязвлённой, отсюда в ней появилась какая-то безусловная необходимость оправдать себя.

- Прости, я просто не люблю это "Гвен". Звучит так, будто я чья-то седая тётушка за пятьдесят, которая всё своё время вяжет и печёт овсяное печенье. Гвендаллин - ещё куда ни шло, сносно. А из алкоголя - пиво. Терпеть не могу вино.

Кристофер усмехнулся её сравнению:

- Шутить можешь - не всё потеряно. Ладно. Я пока исследую запасы, а тебе бы умыться сходить. Первая дверь прямо по коридору - ванная.

Холодная вода более-менее привела Гвендаллин в чувство, и теперь затея выпить с Кристофером не казалось такой уж хорошей. Инстинкты во всю вопили:

"Беги, беги отсюда, добром это не кончится!"

Разум же готов был оспорить этот побег:

"Ну и что он тебе сделает, этот Кристофер? Напоит и трахнет? А не всё ли равно теперь?"

Гвендаллин вышла в кухню.

- А не всё ли равно теперь?

Кристофер занимался тем, что выставлял на стол жестяные банки пива из холодильника.

- Что ты сказала?

И вдруг Гвендаллин почувствовала себя совершенно невменяемой. Она понятия не имела, как так получилось, что фраза, эхом отдающаяся в висках, оказалась произнесённой вслух.

- Я говорю: а не всё ли равно теперь - пиво или вино?

Они присели по разные стороны круглого стола из красного дерева, не имеющего скатерти. До того, как Крис достал пиво, стол был вообще абсолютно пуст и гол. "Прямо как я", - с горечью заметила Гвендаллин.

- Вот мы какие. Пить с едва знакомым парнем посреди недели, когда завтра в школу, ещё и алкоголь мешать. Зачётно.

Гвендаллин пожала плечами. Они одновременно открыли по банке пива. После недолгого молчания, Крис попытался завести хоть какой-то разговор:

- Странно, что ты не любишь вино. От него же все тёлки тащатся.

Гвендаллин моментально вспыхнула, а значит, тема была подобрана удачно. Она с грохотом опустила банку на стол и возмутилась:

- Эй, блин, я не тёлка!

Кристофер в очередной раз усмехнулся, сделал размеренный глоток и совершенно спокойно, но с заметной издёвкой в голосе, продолжил:

- Ещё скажи "Я вообще не такая, как все!"

Совершенно неожиданно - в первую очередь неожиданно для себя - она искренне и широко улыбнулась, а потом, опустив взгляд в стол и заметно погрустнев, ответила:

- Да нет, самая примитивная, приземлённая и поверхностная.

Осознав, что надавил на болевую точку, Кристофер сразу же попытался выкрутиться из положения, казавшимся неловким:

- Так это не так уж и плохо. На этом свете мы для того, чтобы жить как люди, а не пытаться играть в Богов.

Фраза Криса была банальной и простой, но Гвендаллин она безумно зацепила. Потекла спокойная размеренная беседа обо всём на свете; опустошались пивные банки. В какой-то момент Гвендаллин с удивлением отметила для себя, что рядом с Кристофером ей комфортно. А несколькими моментами позже она поняла, что безумно хочет его поцеловать....

*
Гвендаллин тя­жё­ло ды­шит, вце­пив­шись в бе­лую про­стынь ко­рот­ки­ми ног­тя­ми, вы­кра­шен­ны­ми в при­выч­но-чёрный. Лак обо­драл­ся, ног­ти об­ло­ма­лись, - какая-нибудь одноклассница осуж­да­ю­ще поцо­ка­ет язы­ком, ко­гда уви­дит; да, опре­де­лён­но, так оно и бу­дет. И рас­спро­сы о слиш­ком лич­ном, и тон­кие мен­то­ло­вые си­га­ре­ты, и де­ви­чий за­ли­ви­стый смех - всё это обя­за­тель­но бу­дет се­го­дня в школе, ведь именно так у них заведено.­

И толь­ко сей­час Гвендаллин ду­ма­ет - а нуж­но ли это всё или, мо­жет, к чер­ту? Она то за­кры­ва­ет гла­за, жму­рит­ся по­чти бо­лез­нен­но, то, на­про­тив, от­кры­ва­ет их очень ши­ро­ко и в по­то­лок смот­рит пу­стым взгля­дом. Пу­стым взгля­дом, ко­то­рый, ка­жет­ся, на­со­всем от­учил­ся от­ра­жать её эмо­ции, как ко­гда-то дав­но.

Крис на­ви­са­ет над ней чем-то про­зрач­ным, нере­аль­ным и, она го­то­ва бы­ла бы по­клясть­ся - со­вер­шен­но неося­за­е­мым, но вме­сто это­го при­тя­ги­ва­ет его к се­бе за шею, чтобы до бес­па­мят­ства впить­ся в его тон­кие и по­че­му-то блед­ные гу­бы. Крис не мо­жет быть гру­бым по од­ной про­стой при­чине - он слиш­ком при­зрач­ный, чтобы, к при­ме­ру, силь­но вда­вить в дверь/сте­ну/кро­вать и ку­сать гу­бы до кро­ви. Его при­кос­но­ве­ния по­чти неощу­ти­мые, чтобы ими мож­но бы­ло при­чи­нять боль.

Но та­кой рас­клад устра­и­ва­ет Гвендаллин; и да­же бо­лее чем. Устра­и­ва­ет по­то­му, что за­ве­до­мо устра­ня­ет ас­со­ци­а­ции с те­ми, от ко­го она сбе­жа­ла к нему. Устра­и­ва­ет по­то­му, что поз­во­ля­ет хо­тя бы эти несколь­ко ча­сов не ду­мать о том, что сво­дит с ума. Гвендаллин сла­бая, и это, чест­но го­во­ря, при­скорб­но. Она це­лу­ет Кристофера глу­бо­ко; тер­за­ет его язык сво­им дол­го-дол­го, по­то­му что обо­жа­ет це­ло­вать­ся. По­то­му что хо­чет до­ка­зать се­бе что-то.



Где-то в середине действа, когда Гвендаллин рвано дышит, уставившись в потолок, Кристофер гладит её по лицу и произносит одними губами:

- Венди.

Приходится перевести взгляд на него, хотя дико не хочется и дико сложно. С чего он вообще решил сказать что-то - одному Богу известно.

- Не поняла.

Их взгляды встречаются, Кристофер наклоняется к её уху и шепчет:

- Гвендаллин - слишком длинно. Я буду звать тебя Венди.

А по­том всё за­кан­чи­ва­ет­ся. Не од­новре­мен­но - ко­неч­но, нет. Гряз­но-по­шлая Венди, уме­ю­щая стро­ить из се­бя невин­ную жерт­ву об­сто­я­тельств, обыч­но до­сти­га­ет ор­газ­ма рань­ше, и всё остав­ше­е­ся вре­мя смот­рит в по­то­лок. Сейчас ей ка­жет­ся, что она вы­учи­ла этот по­то­лок на­изусть: каж­дую ца­ра­пин­ку, впа­дин­ку, неров­ность. Фо­то­гра­фи­че­ская па­мять. Го­во­рят, это по­лез­но.

Кристофер нере­аль­ный. Буд­то не из это­го ми­ра, ка­кой-то незна­ко­мый и очень да­лё­кий. Но это толь­ко до тех пор, по­ка Вен­ди тя­же­ло ды­шит под ним. Но это толь­ко до тех пор, по­ка их те­ла на­хо­дят­ся в пол­ном еди­не­нии. А по­том Крис вновь пре­вра­ща­ет­ся в жи­во­го пар­ня. Пар­ня, ко­то­рый уме­ет го­во­рит, слу­шать, улы­бать­ся и шу­тить да­же - вот че­го она от него точ­но не ожи­да­ла.

Он, ока­зы­ва­ет­ся, да­же уме­ет уса­жи­вать её к се­бе на ко­ле­ни и спра­ши­вать:

- Что у те­бя там бы­ло с тем парнем?

Тем парнем. Гвендаллин про себя даже поражается, что так и не сказала Кристоферу его имени. Да и имеет ли имя значение? Гвендаллин-Венди жму­рит­ся, взды­ха­ет глу­бо­ко, со­би­ра­ясь с мыс­ля­ми и на­чи­на­ет рас­ска­зы­вать:

- Мы по­зна­ко­ми­лись с ним пол­го­да на­зад. Ле­том. На од­ной из мно­го­чис­лен­ных в то вре­мя впи­сок.

Крис слу­ша­ет, пе­ре­би­рая её во­ло­сы. Крис слу­ша­ет, гля­дя ей в гла­за. Их ли­ца близ­ко друг к дру­гу; воз­мож­но, да­же слиш­ком близ­ко - Гвендаллин го­во­рит Крису в гу­бы, го­во­рит дол­го, за­пи­на­ясь, ме­няя ин­то­на­цию. По­то­му что она все­гда всё пом­нит - чуть ли не до мель­чай­ших де­та­лей. И объ­я­тия с по­це­лу­я­ми, ко­то­рые те­перь ка­жут­ся чу­жи­ми, и гла­за зе­лё­ные, и мно­го-мно­го ал­ко­го­ля, ко­то­рый, по су­ти, дол­жен был по­мочь из­ба­вить­ся от оби­лия лиш­них по­дроб­но­стей.

Но не по­мог по­че­му-то. Вен­ди го­во­рит Крису в гу­бы. Вен­ди го­во­рит:

- ... Вре­ме­на­ми он по­че­му-то ка­зал­ся мне на­сто­я­щим. Не дол­го, прав­да. А по­том - я сно­ва зли­лась; зли­лась на се­бя, на него, на всё.

Кристофер ло­вит её ды­ха­ние. Кристофер при­жи­ма­ет её к се­бе, по­ло­жив ру­ку на спи­ну. Про­во­дя паль­ца­ми по по­зво­ноч­ни­ку. Он - её лич­ный недо­пси­хо­лог в со­мкнув­ших­ся сте­нах кух­ни. Он - то, что ей на дан­ной мо­мент не то, что нуж­но - необ­хо­ди­мо да­же, слов­но гло­ток воз­ду­ха. И всё, что ему нуж­но де­лать - при­ка­сать­ся. И всё, что ему нуж­но де­лать - за­да­вать на­во­дя­щие во­про­сы.

- И что по­том?

Гвендаллин опять жму­рит­ся. Она все­гда жму­рит­ся ко­гда ду­ма­ет о том, о чём ей ду­мать не хо­чет­ся. Она все­гда жму­рится, ко­гда пе­ред гла­за­ми так от­чёт­ли­во всплы­ва­ют кар­ти­ны про­шло­го; пря­мо по­верх ли­ца Криса, ко­то­рый, тем вре­ме­нем, сно­ва ста­но­вит­ся про­зрач­ным и при­зрач­ным. Нере­аль­ным, нена­сто­я­щим.

- Иг­но­ри­ро­вал. Гос­по­ди, как я нена­ви­жу, ко­гда иг­но­ри­ру­ют. Я, ко­неч­но, по­ни­маю, что я не иде­аль­на, но...

- Ти­хо. Вот на этом ме­сте те­бе нуж­но за­мол­чать.

Ука­за­тель­ный па­лец Креиса ло­жит­ся на ниж­нюю гу­бу Вен­ди, при­зы­вая пре­рвать рас­сказ. Она смот­рит ему в гла­за - смот­рит так вни­ма­тель­но, как толь­ко мо­жет. А по­том - ещё один по­це­луй, на­пол­нен­ный вре­мен­ным за­бве­ни­ем. Крис сжи­ма­ет Вен­ди в объ­я­ти­ях, его при­кос­но­ве­ния впер­вые на её па­мя­ти де­ла­ют­ся ося­за­е­мы­ми. По-на­сто­я­ще­му ося­за­е­мы­ми и да­же мощ­ны­ми. А по­це­луй - тот по­це­луй был глуб­же, чем те, что бы­ли рань­ше.

Мо­жет, де­ло в том, что об­на­же­ние душ сбли­жа­ет го­раз­до боль­ше, чем об­на­же­ние тел? Мо­жет, де­ло в том, что и Кристоферу она до­се­ле ка­за­лась при­зрач­ной и нере­аль­ной? Гвендаллин не знает. Вен­ди не зна­ет. Она за­ры­ва­ет­ся паль­ца­ми в его во­ло­сы, она по­да­ёт­ся ему на­встре­чу. По­це­луй со вку­сом го­ре­чи утрен­не­го ко­фе. По­це­луй со вку­сом ни­ко­ти­на. По­це­луй, ко­то­рый опре­де­лён­но сно­ва ве­дёт в по­стель.

Ком­на­та вновь на­пол­ня­ет­ся их вздо­ха­ми, сли­ва­ю­щи­ми­ся в уни­сон. Ком­на­та вновь на­пол­ня­ет­ся ощу­ще­ни­ем сна.

А по­том Вен­ди го­во­рит, уткнув­шись в пле­чо Крису. Она го­во­рит:

- Нет, се­го­дня я не смо­гу пой­ти в шко­лу.

Она го­во­рит:

- Слиш­ком мно­го на ме­ня сва­ли­лась за од­ну ночь.

И Кристофер, гла­дя её по во­ло­сам, от­ве­ча­ет:

- А я и не со­мне­вал­ся, про­гуль­щи­ца.

Воз­мож­но, эта неж­ность, с ко­то­рой он се­го­дня к ней от­но­сит­ся - че­рес­чур лиш­няя, непра­виль­ная, не име­ю­щая пра­ва на су­ще­ство­ва­ние. Воз­мож­но, эта неж­ность - оче­ред­ной об­ман, спо­соб удер­жать ря­дом, а по­том рас­топ­тать остат­ки боль­но­го серд­ца.

Но Гвендаллин даже не боится. Вен­ди не бо­ит­ся. Она под­став­ля­ет шею для по­це­лу­ев. Она под­став­ля­ет шею для за­со­сов. Кристофер ста­но­вит­ся всё ре­аль­нее с каж­дой се­кун­дой. И его си­лу­эт, об­раз, го­лос и сло­ва - всё от­пе­ча­ты­ва­ет­ся в ней. За­по­ми­на­ет­ся. Фик­си­ру­ет­ся. Фо­то­гра­фи­че­ская па­мять. Го­во­рят, это по­лез­но.

Ко­гда они про­ща­ют­ся, у Вен­ди бо­лят гу­бы. Ко­гда они про­ща­ют­ся, она при­жи­ма­ет­ся к нему, ста­ра­ясь сде­лать это так, чтобы те­ла ока­за­лись да­же бли­же, чем обыч­но. Как буд­то бли­же мо­жет быть воз­мож­но. И Крис, со­мкнув ру­ки у неё за спи­ной, го­во­рит:

- Не за­мёрз­ни.

Глу­пое и ни­че­го не зна­ча­щее "Не за­мёрз­ни", но да­же в нём ей по­че­му-то слы­шат­ся от­го­лос­ки за­бо­ты. За­бо­ты, о ко­то­рой она во­об­ще за­бы­ла. За­бо­ты, в ко­то­рую она не хо­чет ве­рить, от­пус­кая Кристофера. На по­сле­док она вды­ха­ет за­пах. Его за­пах, ко­то­рый име­ет все шан­сы стать род­ным, ведь это так ма­нит, пья­нит и сво­дит с ума - смесь утрен­не­го ко­фе, ноч­ных си­га­рет и ве­чер­не­го оде­ко­ло­на. Ведь это до безу­мия при­ят­но впи­ты­вать.

И она вы­хо­дит за дверь. Вы­хо­дит, не имея пред­став­ле­ния, вер­нёт­ся ли ещё. Все сло­ва, мыс­ли и чув­ства, ка­жет­ся, за­стря­ли в гор­ле. Всё лиш­нее, ка­жет­ся, по­ки­ну­ло её, оста­вив вме­сто се­бя пу­сто­ту.

Дол­го­ждан­ную пу­сто­ту.

---

Она не придёт,
Руки были в змеиной норе, голова - в осином гнезде,
А спина - в муравьиной куче.
Буду я. Я из более плотного теста,
Я достойна занять это место.
Я многое делаю лучше.

В ы с к о ч к а. Эмили ощущала, как ледяное презрение течёт по венам и наполняет перекачивающую кровь мышцу ядом. Гвендаллин стояла у подоконника неподалёку от кабинета математики, привычно окружённая небольшой стайкой каких-то младшеклассниц. Те ей в пупок дышали, но слушали с таким восхищённым вниманием, что блевать хотелось.

Гвендаллин вызывающе громко смеялась, манерными жестами поправляла волосы и держалась в туфлях на высоких каблуках так уверенно, будто родилась в них. Одеваться Риддл не умела, - в этом Фарадей была уверена на все сто - но облегающее короткое платье чёрного цвета скрывало это. Раньше, когда та ходила в кедах и рваных джинсах, она раздражала не так сильно. Теперь буквально мозолила глаза своим вычурно-вульгарным видом. Хотелось подойти и плюнуть в неё ядовитое "Кому и что ты пытаешься доказать?" сквозь стиснутые от злобы зубы.

По-честному, Эмили ненавидела каждую девочку, девушку и женщину, живущую на планете Земля. Она ненавидела и этих общипанных кур, которые своими писклявыми голосочками что-то спрашивали у Гвендаллин, и каждую одноклассницу, которая проходила мимо, и даже некоторых учительниц. Но больше всего негативных эмоций у неё вызывали девушки, которые в чём-то её превосходили.

Спорить с тем, что Гвендаллин таковой не являлась, было глупо. Риддл обладала густыми и длинными волосами, которые ещё со средней школы выкрашивала в иссиня-чёрный цвет. Это ей безусловно шло, и потому дико бесило Эмили с тоненькими редкими волосами того же цвета, - причём натурального - которые она с трудом отрастила ниже лопаток. Фарадей всегда почему-то считала, что длинные волосы - один из основных признаков женственности, и потому ей так хотелось подстричь каждую, чья шевелюра была лучше, чем у неё. Помимо хороших волос у Гвендаллин так же были глаза голубого цвета - по мнению Эмили, у которой они были болотно-зелёными , самого красивого, самого цепляющего. Ну и, конечно, стоило принять во внимание поведение. Риддл так стремилась всем помочь, каждого выслушать, всякому дать совет, что Эмили просто в бешенство впадала.

"Ну это же фальшь, ну как вы не видите?!" - Мысленно кричала Фарадей толпе младшеклассниц, которым Гвендаллин начала втирать что-то про русскую классическую литературу.

В последнее время желание стать самой красивой стало почти всеохватывающим. Эта идея-фикс сводила с ума настолько, что порой Эмили даже на Марго стала смотреть как-то иначе. Сделать лучшую подругу человеком-исключением из новых взглядов на жизнь и женский пол ещё можно было. Приходилось прилагать усилия, но они того стоили.

Прилагать усилия для того, чтобы перестать так дико ненавидеть Гвендаллин, решительно не хотелось. Ненависть - хорошая мотивация, почти такая же хорошая, как любовь. Осознание того, что кто-то может быть лучше, лишь заставляло бороться сильнее. В конце концов, в борьбе за совершенство не может быть соратниц, только соперницы. Эмили надеялась выиграть эту битву, но иногда руки всё равно опускались.

Неожиданно на левое плечо легла чья-то рука, и это моментально вырвало Фарадей из мыслей о Риддл, от которых она порядком подустала. Она обернулась и ни капли не удивилась, когда поняла, что обладателем этой руки был Кристофер.

- С добрым утром, - сказал он ей, глядя с той привычной нежностью, едва различимой под корочкой льда тёмно-синих глаз.

На секунду Эмили почувствовала себя почти-спокойной и уже собиралась что-то сказать в ответ, но тут случилось что-то столь же необъяснимое, сколько отвратительное. Сойер перевёл взгляд куда-то за её плечо, и Фарадей ненароком уловила в этом взгляде что-то хорошо знакомое. Так он когда-то смотрел на неё, так он смотрит на каждую привлекательную девушку. Даже думать было не о чем. В том, что Кристофер пока что не вступил в ряды педофилов, она не сомневалась, поэтому пялиться на одну из семи-восьмиклассниц, окружавших Гвендаллин, он стал бы вряд ли.

Внутри что-то щёлкнуло. Вспыхнуло яркой мигающей вывеской, гласящей "Этожечёртвозьмимоё". Ещё никогда прежде Эмили не боялась потерять внимание Кристофера так сильно. И она сделала первое, что подсказали сделать инстинкты. Она утвердила своё право на него.

Приподнявшись на цыпочках, Эмили обхватила Кристофера руками за шею и, плотно прижавшись всем своим телом к его торсу, поцеловала его в щёку. С того момента, как Фарадей уловила его взгляд до того, как сказала что-то вроде "Хорошо, когда утро начинается с четвёртого урока" прошло не больше минуты, но Эмили чувствовала себя так, будто Крис оттрахал эту Гвендаллин прямо у неё на глазах.

"Пора уходить", - решила она и вцепилась в локоть Сойера так, будто от того, держит ли она его, зависит вся её жизнь. Кинув на Гвендаллин последний взгляд, Эмили заметила, что её плечи будто бы поникли, а голос стал тише, но не стала зацикливаться на этом. Сейчас имело значение только одно - внимание Кристофера было отвоёвано.


С т е р в а. У Гвендаллин даже дыхание спёрло, когда в её поле зрения попала Эмили. Пустой разговор, который она от нечего делать вела с восьмиклассницами, полностью утратил своё значение, и она чуть было не забыла, о чём рассказывала.

- А, так вот. Русская классическая литература.

Имея статус начитанного человека Риддл волей-неволей приходилось запредельно часто говорить о книгах. Это было нетрудно и хорошо отвлекало от всяких неприятных мыслей. Но сейчас, даже несмотря на всю свою страсть к чтению, Гвендаллин не могла сосредоточиться на том, что говорит. Эмили находилась слишком близко, и от этого было невыносимо не по себе.

- Достоевский. Начинать читать его слишком рано я бы не советовала, но не читать его совсем - я бы не советовала ещё больше.

Казалось, Фарадей пытается просверлить её взглядом. Каждый раз, когда Гвендаллин смотрела в её сторону, она замечала, что та тоже смотрит на неё, причём отнюдь недружелюбно. Казалось, негатив, исходящий от Эмили в её сторону, воздушно-капельным путём проник внутрь и мешал равновесию. Твёрдо стоять на каблуках становилось всё сложнее.

- "Преступление и наказание", "Идиот"... Вы записывайте, а то забудете.

Гвендаллин рассмеялась, чтобы как-то разрядить атмосферу, которая напряжённой-то была только для неё. Тыльной стороной ладони она откинула за плечо пряди своих чёрных волос и решила для себя больше ни в какую не смотреть в сторону Фарадей.

"Что ей, чёрт возьми, надо?" - Мысленно спрашивала у самой себя Риддл. Необъяснимый, но ощутимый и такой неподдельный негатив, исходивший от Эмили, выводил из себя.

Гвендаллин и так не особо жаловала эту Фарадей, и тому было простое и весьма понятное объяснение, которое всем остальным, к сожалению, не предоставишь. Только глухой не слышал историю о том, что Кристофер когда-то был с Эмили. Переходя из уст в уста история эта видоизменялась и обрастала всё новыми и новыми подробностями и сплетнями, но неизменным и неоспоримо-верным оставался один факт: у них были отношения.

И всё бы ничего, если бы Гвендаллин не узнала эту историю от первоисточника. И всё бы ничего, если бы Гвендаллин не узнала, что Кристофер всё ещё любит Эмили и старается добиться её расположения всеми мыслимыми и немыслимыми способами.

Кристофер и Гвендаллин делились друг с другом всем. Телами, мыслями, переживаниями. Максимальная форма близости. Максимальная форма откровенности. Риддл, быть может, спокойнее жилось бы без информации о его безответных чувствах, но уж выбирать, чем Кристофер будет делиться, было не ей.

Эмили имела то, что Гвендаллин никогда не сможет получить. У Эмили было живое и ещё трепещущее сердце Кристофера на ладони и его душа в качестве коврика для ног. Эмили во всех смыслах имела чистую и невероятно сильную любовь Кристофера.

Так к чему все эти злобные взгляды с её стороны? Что не так Гвендаллин делает? Чем насолила этой холодно-стервозной девчонке с зелёными, как у кошки, глазами?

- О, смотри-смотри! - Зашептались девчонки вокруг. - Крис идёт!

Имя, ставшее родным, резануло ухо, и Гвендаллин на автомате перевела взгляд в ту сторону, с которой, предполагаемо, должен был подойти Сойер. По-хорошему, ей бы сразу же отвести глаза, завидев его силуэт, но она просто не могла сдержаться. Гвендаллин жаждала воочию увидеть взаимодействие своего любовника с той, кому он отдал своё сердце.

Кристофер положил свою широкую ладонь на хрупкое плечо Эмили, и та повернулась к нему, встав спиной к Риддл. В этот самый миг, видимо, наконец, почувствовав наблюдение за собой, Сойер глянул на Гвендаллин своим привычным похотливым взглядом. Она было улыбнулась в ответ, но тут Эмили вступила между ними.

Приподнявшись на цыпочках, Эмили обхватила Кристофера руками за шею и, плотно прижавшись всем своим телом к его торсу, поцеловала его в щёку. Внимание Сойера, естественно, полностью перешло в её власть. Он выглядел таким счастливым рядом с ней, что Гвендаллин почувствовала себя воровкой.

Она не могла дарить такого счастья и крала Кристофера у человека, который это счастье подарить может. От этих мыслей стало дурно и неистово захотелось перекурить. Эмили, тем временем, увела Кристофера, вцепившись в его локоть своей тощей рукой так плотно, будто бы... Будто бы только что отвоевала право на полное обладание им. Нет, этого быть не может! Не могла же она знать о ней, о Кристофере.... Откуда?

Напоследок Эмили одарила Гвендаллин каким-то странным победоносно-презрительным взглядом.

---

Секс расслабляет, но не даёт покоя.
Раньше я был хороший, теперь скажи, какой я?
И насколько аморален
В этом мире безупречном, чистом и правильном?

Гвендаллин взглянула в небо. Серое, тяжёлое, пасмурное. Проливной дождь был бы сейчас почти_спасением; резкий порыв прохладного ветра прямо в лицо - отрезвил бы. Но воздух был тёплый, погода - душной, а тучи казались каким-то издевательством. Напоминанием о том, что всё в своей жизни она получает только наполовину.

Вот тебе тучи, но никакого дождя. Вот тебе секс, но никакой любви. Даже рассмеяться хотелось. Громко рассмеяться прямо в это затянутое тучами небо. На, посмотри, что сделал со мной твой подарок.На, посмотри на меня, Вселенная, я почти_сломана. Почти?..

Смеха не было. Не получился. Вместо него горло и грудную клетку разодрал громкий кашель. Вместо смеха был кашель, который согнул Гвендаллин пополам.

Она не могла быть такой сильной, как хотелось бы. Такой сильной, как надо бы. Не могла рассмеяться в небо, не могла справиться с приступом кашля, не могла подавить слезы, выступившие на глазах.

Это состояние можно было хотя бы донести до дома. С ним можно было идти по улице, Гвендаллин была уверена в этом. Но, казалось, что мир рухнул прямо здесь и сейчас, и из-под руин никак не выбраться.

А когда рушится мир, разве имеет значение, где рухнется она сама?

Сидя на корточках и прикрывая лицо руками, Гвендаллин рыдала в голос, мысленно избегая осмысления своего состояния. Тоска скрутилась в болезненный жгут в районе солнечного сплетения. Мироощущение откличилось полностью, и то, что происходило вокруг неё, сейчас было совсем не важно.

Не было ни неба в насмешливых тучах, ни шумного города вокруг, ни двери подъезда, из которой она только что вышла. Была только тоска, сковывающая тело. Мешающая ретироваться с места преступления. Были только слёзы, стекающие с лица чёрными разводами от яркого макияжа. Были только вздрагивающие от каждого всхлипа плечи, обтянутые кожаной курткой.

По-честному, Гвендаллин больная истеричка. Деффектная психопатка. Нарывающий прыщ на идеальном лице общества. Она ненавидела себя за такие состояния, но ничего не могла с ними поделать. Ненависть благодаря этому лишь увеличивалась в сто крат, застревала комом в горле, который мешал дышать.

Гвендаллин была сгустком этой ненависти, смешанной с тоской. Сгустком, который каждый здравомыслящий человек отталкивает как можно дальше от себя. Сгустком, который в данный момент разрывался от переизбытка двух этих компонентов.

Поглаживания по спине она заметила не сразу. Как её приобняли за плечи - тоже. И только знакомый голос смог пробиться сквозь силовое поле её истерики:

- Венди, Венди!

Уязвлённая внезапно накатившим устойчивым чувством стыда, она отняла лицо от ладоней. Первые мгновения мир не мог обрести привычную чёткость из-за пелены слёз, всё ещё застилавшей глаза. Но черты лица обнимавшего её были слишком знакомыми, слишком детально изученными.

Ну конечно, ну и о чём она думала? Отдать всё своё существо эмоциям, отключив разум - причём не отходя от его подъезда!

Где-то под носом проскочило мимолётное дежавю: всё начиналось именно так. История началась с её слёз. Неужели композиция кольцевая? Неужели это конец?

Все эти вопросы не были произнесены вслух, но этого и не требовалось. Всё и так читалось в заплаканных глазах. В один миг всё чувства и эмоции собрались в грудной клетке большим комком тепла....

- Мы заигрались, Гвендаллин.

... И тут же взорвались, оставив на своём месте зияющую пустоту.

Эта фраза была сказано с идеальной чёткостью, с болезненной холодностью. Полнота собственного имени ударила по ушам. Ударила по лицу будто бы, и хотелось сказать хоть что-нибудь, но слова застряли где-то на задворках сознания. Обжигающее тепло объятий Криса отступило от её плеч.

Он встал и протянул ей руку, но это уже не имело значения. Она уже не могла цепляться за эту руку. Не могла цепляться за этого человека. Гвендаллин поднялась сама. Каждое движение отзывалось невыносимой болью в каждой клеточке тела и давалось с титаническим трудом. Каждое движение отдавалось болезненной пульсацией в черепной коробке.

Кристофер говорил что-то ещё, но она уже не слышала. Человек, который несколько мгновений назад был самым родным и близким, вдруг перестал быть частью её мира. Он говорил где-то за пределами вселенной Гвендаллин, и услышать его не было возможности.

Её лицо, ещё несколько мгновений назад отражавшее все переживания, вдруг стало совершенно непроницаемым. Гвендаллин глубоко вздохнула - тёплый воздух стекловатой осел на лёгких. Выдохнула, снова взглянув в небо. Мир замер в ожидании, не давая никаких знаков. Не думая совершенно ни о чём, Гвендаллин развернулась и пошла прочь.


Она могла бы до поздней ночи кидать тело из улицы в улицу. Могла бы бродить по городу, выискивая глазами знаки, что делать дальше. Так она поступала раньше. Так она поступила в ту ночь, когда две параллельно идущих прямых, обозначающих судьбу Кристофера и её собственную, где-то надломились и пересеклись.

Сегодня ноги привели её домой. Потом - в ванну. В ванне руки открыли кран и умыли лицо холодной водой. После этого тело легло на кровать в комнате, а глаза уставились в потолок. Гвендаллин не знала, сколько она так пролежала прежде, чем уснуть.

Проснувшись, она обнаружила, что на улице уже было темно. Она выглянула в окно - дождя, по-видимому, так и не было. И физически, и морально Гвендаллин ощущала себя так, будто её разбили на микроскопические кусочки и склеили обратно. Неровно и не без утери каких-то важных деталей, но склеили.

Болела голова, но уснуть снова не получалось. Этого она боялась больше всего - неизбежности осмысления произошедшего. Её только что попытались сдать обратно в магазин игрушек, как бракованную, но гарантия уже кончилась, и пришлось выбросить на помойку. Где-то в районе сердца затаилось ощущение, что-то упустила.

"Чем-то" была любовь. Она узнала, что это такое, прикоснулась к ней, на этом всё. На этом Вселенная решила, что Гвендаллин хватит. Кошмарно было осознавать, что потеряла она всего лишь одного человека, на которого у неё и прав-то никаких не было, а боль была такой, будто в одночасье у неё забрали всё, что имело хоть какое-то значение.

Внезапно Гвендаллин почувствовала себя нестерпимо грязной. Она так яростно тёрлась мочалкой в душе, будто желала избавиться от собственной кожи. От кожи, к которой ещё сегодня прикасался Кристофер.

К р и с т о ф е р. Имя казалось каким-то чужеродным элементом, случайно врезавшимся в мысли. Случайно врезавшимися в жизнь несколько месяцев назад.

Кристофер. Простое имя, простой человек. Как тысячи и миллионы других, как сама Гвендаллин. Есть ли смысл в их встрече? Есть ли смысл в том, что их связывало?

"То, что их связывало" - даже отношениями не назовёшь. Просто секс - разве это правильно? Этот вопрос жил в Гвендаллин с самого первого раза, когда они переспали, но пока они делали это постоянно, его как-то можно было спрятать от себя. Всё, что угодно можно было спрятать от себя, пока Кристофер был... Рядом?

Казалось бы, куда уж ближе, чем делить с человеком постель, но разве это можно было назвать "рядом" в том смысле, в котором хотелось бы?

Увы, никакая вода не могла смыть всю грязь, накопившуюся за это время. Любовь должна быть чистой, непорочной. Вот тогда она настоящая. А секс - это не любовь, это даже не отношения. Эти выводы были элементарными, как дважды два и тупыми, как деревянный стол.

Раньше Гвендаллин могла сказать о себе только одну правду, не скривив душой. Она могла сказать:

- Я умею любить.

Теперь даже фраза "Я умею делать минет" казалась ей более правдоподобной. Она честно не могла понять, как оказалась в такой ситуации и, конечно же, понятия не имела, как действовать дальше.

Плотно закрыв дверь в свою спальню, Гвендаллин закурила первую сигарету с тех пор, как вышла от Кристофера.

---

I

маленькие девочки верят в принцев и поцелуй истиной любви, а потом вырастают шалавами, целовавшими сотни принцев-на-одну-ночь.

а я когда-то верила в Страну Чудес, - место, где все безумны, а желания сбываются наперекосяк - но сейчас понимаю, что в реальном мире все тоже давным-давно спятили, а исход исполнения желаний совсем не тот, каким мы его себе представляем, поэтому верю в Нэверлэнд - пристанище ненужных и пропащих, в котором сбудется всё, что захочешь, стоит только поверить.
жаль, что взрослым там нет места.

а вообще, кому какое дело до подобной философии? приёмная комиссия ВУЗа, в который я подала заявление, считает, что творческий потенциал выявляется другим способом, и они, наверное, правы; у них, наверное, больше ума, чем у человека, который в почти_восемнадцать лет называет свою опустевшую квартиру Нэверлэндом и ждёт, что сюда забредёт кто-нибудь пропащий как-нибудь на досуге.
я будто фея Тинкер Белл: утратила свои крылья, потому что люди перестали в меня верить. остаётся пытаться собрать в себе всё оставшееся волшебство и взять ситуацию в свои руки, только вот смысла нет.

полностью осознать это приходится, когда всю ночь пытаешься заснуть, - ведь сон лечит раны и отвлекает, как говорят люди - а потом понимаешь, что через час сработает будильник, ещё через час позвонит мама, а ещё через час ты должна будешь сесть в автобус и поехать на другой конец города - пытаться доказать, что ты чего-то да стоишь. пытаться доказать, что зачислить в университет стоит именно тебя, потому что в тебе достаточно творческого потенциала, потому что это, наверное, твоё призвание.

ты вспоминаешь, что с восьмого класса мечтала об этой специальности и понимаешь, что ничего для неё не сделала. ты вспоминаешь, как в школе тебя ругали за плохие оценки по математике, а потом говорили: "твоё сочинение вышло на район". ты вспоминаешь, как люди предавали и бросали тебя, а потом ты читала отзывы к своим работам, которые сводились к одному: "я почувствовал(а) это".
тогда всё это имело значение - теперь нет. тогда это заставляла верить в себя - теперь нет.

время шло, а я не изменилась и не повзрослела. я как Питер Пэн наблюдала, как близкие мне люди меняются и находят своё счастье, а сама оставалась всё тем же никому не нужным ребёнком. с одной особенностью: я утратила веру.
но, несмотря ни на что, сейчас я встану с постели, сварю себе кофе, выкурю сигарету вымою волосы, уложу их, оденусь и накрашусь, чтобы поехать на экзамен.
да, может быть, я всё ещё ребёнок, но приходится притвориться взрослой, приходится делать всякие взрослые вещи, даже если смысла в этом я не вижу.
я буду притворятся взрослой на улице и в автобусе, я буду притворятся взрослой, когда буду показывать свой паспорт и расписку о заключении договора об обучении, я буду притворятся взрослой, когда буду писать сочинение на заданную тему, я буду притворятся взрослой по пути домой и во время покупки сигарет в магазине, находящемся на моей остановке.

а потом я вернусь в свой Нэверлэнд и попробую, словно Капитан Крюк, утопить свои горести в бутылке. я буду думать, что модель корабля на моей книжной полке - это мой заколдованный Весёлый Роджер и никто не сможет препятствовать этому.
потому что взрослый, живущий детскими мечтами, - это не взрослый, сколько бы утрат он не перенёс и через что бы он не прошёл.

II
если бы меня спросили, почему я хочу стать журналистом, я бы, наверное, ответила, что не хочу я быть никаким, чёрт возьми, журналистом. я хочу пить и писать, как Чарли Буковски.

но в реальном мире нужны деньги, нужно положение, нужны связи. писательского навыка недостаточно, если у тебя нет никакого образования.

а я не настолько оптимистична, чтобы верить, что мне повезёт так же, как Буковски. он-то в моих глазах гений, а я - всего лишь графоман, в чьём писательском стиле слышны его отголоски.

и в этом нет ничего хорошего, на самом деле. в этом мире невозможно придумать что-то оригинальное. все мы - копии копий копий.

и даже сейчас я позаимствовала фразу про копии у Чака Паланика. это называется наглядный пример.

когда меня спрашивают, как я думаю: набрала ли я восемьдесят или хотя бы сорок баллов, я отвечаю, что не знаю. а сама думаю: "какие восемьдесят, какие сорок? я хочу жить затворником, как Джером Сэлинджер. я хочу дать этому миру что-то действительно стоящее".

я пишу, потому что это всё, что я умею делать. я пишу, потому что это единственный способ выразить все чувства. и я хочу связать с писательством всю свою жизнь, потому что больше ни на что не гожусь.

но меня разрывает изнутри осознание того, что максимум, чего я могу добиться, обучаясь в этой сфере, - статус лучшего работника месяца в Макдональсе.

меня разрывает изнутри осознание того, что я никогда не буду достаточно хороша для кого-то. я разрушаю свою жизнь и всё на своём пути, и это необратимо.

что мне стоит разрушить все свои мечты, планы, надежды? человеку, в которого никто не верит, - это как два пальца об асфальт.

21.06.15

---

весы.

моя жизнь - ошибка. какой-то производственный брак.
а может - я рождена для великих дел.
я либо сдохну в канаве от передоза, либо моё имя войдёт в историю.
у меня или будет большая любовь на всю жизнь, или я до конца своих дней буду загибаться от одиночества.
писательство - в первом варианте Дьявольская метка, во втором - Божий дар.
всё или ничего.
я - человек-крайность.
*
любовь - это не крылья и не камень на шее. это и то, и другое одновременно. весы - одна чаша тянет ввысь, другая в преисподнюю, и главное - найти равновесие. главное - стоять на земле. ибо чем выше взлетишь, тем больнее падать. ибо чем ниже опустишься, тем сложнее подниматься.

чтобы стоять на земле, нужна опора. нужен человек рядом. и тут-то поялвяется самая главная проблема безответной любви - ты в этой битве между добром и злом совершенно один. и потому тебя мотает из стороны в сторону. взлетаешь выше облаков от одного слова или взгляда, а потом проваливаешься на самое дно от молчания и непонимания. а самое главное - ты не можешь понять, что лучше - строить лестницы в небеса из собственных домыслов и иллюзий (зная, что по конструкции своей эта лестница напоминает карточный домик, способный рухнуть в любой момент от лёгкого дуновения ветра) или окончательно залечь на дне, потонув в болоте собственной боли.

когда ты любишь, а тебя нет, очень сложно твёрдо стоять на земле. ещё сложнее, чем когда кто-то есть рядом. тебя с обоих сторон влекут соблазны, и чаши то и дело перевешивают друг друга. какой ты отдашь предпочтение?

лично я всегда выбирала ту, на которой лежит саморазрушение. на которой алкоголь, сомнительные половые связи, отказ от планов и целей. ключевое слово - выбирала. но стоило весам чуть-чуть пошатнуться в другую сторону, я тянула их к свету из последних сил, будто бы не зная, что однажды придётся вернуться в тьму - и неизвестно, насколько кромешной она тогда будет.

сейчас я держу равновесие. стараюсь, изо всех сил, какие бы соблазны не вырисовывались с любой из сторон. мне нужно это равновесие, даже если достигнуть его я могу нечеловеческим трудом. я держусь, и плевать, что делаю я это одна. это не наказание, это не пустое, это испытание. разумная плата за счастье. турнир под девизом "покажи, чего ты стоишь, и получишь это". я стою чего-то. я больше не человек-крайность. я - человек-равновесие. человек-весы. не зря же родилась под этим знаком зодиака.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

и мы оба впадаем в безумие.

осень под девизом "я честно даже не знаю, что в моём спрайте". ненавижу эту чёртову песню за отсутствие смысла и мейнстримность, но некоторые строчки - точно в цель. для меня всё кончилось тридцать первого октября, ноябрь был каким-то промежуточным звеном между осенью и зимой. летом мне было больно. осенью мне было не так больно, как могло бы быть. зимой мне тоже больно. но я не могу об этом писать. почему, почему?

никогда не трогайте меня, если я не прошу. никогда не докапывайтесь до меня, когда я ухожу из социальной сети, которая поглотила нашу страну. я задыхаюсь. от вашего внимания, ваших прикосновений и ваших сообщений. я задыхаюсь в этой комнате, в этом доме, в этом городе. в автобусах, в торговых центрах и универе. я не могу смотреть на других девушек. на их лица и фигуры, на их одежду, на их украшения. в борьбе за совершенство не может быть соратниц, только соперницы. я всегда знала, что красивым живётся легче. тем, кто может позволить себе дорогие шмотки, живётся легче. низким живётся легче, потому что если ты высокая - то ты должна быть сильной. обязана. никто не будет верить в твои слёзы и твою боль. всё это будет выглядеть просто нелепым. внешность - это образ для восприятия, и ты должна ему соответствовать. проблема в том, что я не могу быть сильной. никогда не умела.

и вот оно, моё самое главное и болезненное открытие - способность к писательсту ничто. она меркнет перед умением рисовать, петь и танцевать. никого не затруднит послушать, как ты поёшь, никто не откажется посмотреть на твои рисунки, а умение хорошо двигаться заметно и в повседневной жизни. если ты пишешь, всё куда сложнее. кому оно надо, читать пятнадцать страниц твоей писанины? даже если ты все эмоции в неё вложила.

если ты споёшь чужую песню, никто ничего тебе не скажет. если ты повторишь танец из известного клипа, то ты будешь молодцом. если ты нарисуешь чей-то портрет, все будут восхищаться лишь тем, как чётко изображены линии и передан цвет. но если ты пишешь фанфики, а не собственные рассказы, почти никто не воспримет тебя всерьёз.

я не хочу писать. больше не хочу. потому что я всегда посвящала свои работы какому-то важному для меня человеку. люди менялись со временем, но не менялось другое - они никогда это не читали. кроме Паши, который сказал мне прекратить писать для него и о нём или писать в стол.

я посвятила свою последнюю стоящую (на мой взгляд) работу Эмилю. это те самые "Шесть минут застывшего ужаса", в которых я смогла сделать сюжет небанальным и даже непредсказуемым. и я уверена, что он даже не открывал, несмотря на то, что я скинула ему ссылку тогда. но я никогда не спрошу об этом, потому что не_имею_права навязывать ему своё "творчество". как и кому-либо ещё. это та боль, которая доселе нигде не была высказана. я всегда молчала об этом, но это разбило мне сердце и поставило какой-то блок на моё (недо)писательство.

зима под девизом "pretty hurts". никогда не думала, что найду себя в песне Beyonce. я не хочу обладать тем уровнем знаний, которым обладаю. я не хочу уметь писать. я хочу быть глупенькой, но красивой девочкой с хорошим телом, которая хорошо танцует или поёт.

если Бог дал мне всё это в качестве испытания на прочность, то я его успешно провалила.

Ain't got no doctor or pill that can take the pain away,
The pain's inside, and nobody frees you from your body.
It's the soul, it's the soul that needs surgery,
It's my soul that needs surgery.
Plastic smiles and denial can only take you so far,
Then you break when the fake facade leaves you in the dark.
You're left with shattered mirrors and the shards of a beautiful past...
Pretty hurts!

---

Моёмоёмоёсчастье.

Есть люди, которые всегда будут самыми хорошими, сколько бы плохого тебе не сделали. Ты будешь оправдывать их бесконечно и скалить зубы, когда кто-то говорит о них что-то не так. Потому что они в сердце. Потому что им опускаются те грехи, из-за которых кого-то другого можно послать на четыре стороны. Потому что ты стараешься запечатлеть в памяти лишь те моменты, в которых все было прекрасно. Зафиксировать вечность, чтобы можно было мысленно возвращаться к ней снова и снова.

Ты стараешься не помнить те моменты, когда захлёбывалась собственными слезами, сидела у входной двери и повторяла "Пожалуйста, ну пожалуйста". Стараешься не помнить те моменты, когда собственными ногтями впивалась в кожу на своей же руке и раздирала её в попытке хоть как-то заглушить это ноющее-давящее чувство в груди. Не помнить те моменты, когда настолько не знала, куда себя деть, что бросалась из улицы в улицу, топила каблуки новеньких сапог в весенней слякоти и не поднимала взгляда, чтобы суетливые прохожие не увидели слёзы. Те моменты, когда каждый день в течение месяца вливала в себя алкоголь, чтобы заполнить гниющую пустоту под диафрагмой. Моменты, когда бросалась в объятия (почти) первому встречному, надеясь, что это как-то поможет. Когда тебе писала какая-то очередная (его) глупая девица, и у тебя всё переворачивалось внутри, но ты ни с кем не могла этим поделиться.

Ты вырезаешь эти эпизоды из памяти, словно ненужные кадры из фильма. Ты не возвращаешься к мыслям о ним практически никогда. Потому что это всё не важно. Потому что ты веришь, что всё это разумная плата за счастье быть рядом с этим человеком. За тот стимул жить и желание стать лучше. За вдохновение, которым буквально переполнена, хоть и не всегда можешь найти слова, чтобы выплеснуть его. За тёплые слова в свой адрес.

И ты помнишь каждую хорошую вещь, даже самую маленькую. Будь то поцелуй на остановке, совместный поход на концерт или новогоднее чудо, случившееся в тот момент, когда уже ни во что не веришь. Помнишь, как засыпала, прижавшись к нему, а потом просыпалась несколько раз, прислушивалась к его дыханию. Обнимала со спины, утыкаясь носом в его шею и спала дальше. И тот момент длился просто целую бесконечность и чуть больше даже. Момент безграничного счастья. Моменты безграничного счастья.

Я храню их, как пираты хранили отвоёванное золото в пыльных сундуках. Как коллекционеры хранят картины известных художников. Чтобы любоваться в тайне ото всех. Чтобы иметь при себе что-то прекрасное и бесконечно ценное. Потому что это стоило любых сражений и ран. Любых споров и ссор. Любой боли. Есть люди, которые всегда будут хорошими. Потому что они безгранично любимы тобой. И ты как раз такой человек.
Я люблю тебя, Эмиль.